Си́мон Льво́вич Солове́йчик (1 октября 1930 года, Симферополь — 18 октября 1996 года, Москва) — советский и российский публицист и журналист, теоретик педагогики. Работал в педагогической журналистике с начала 1960-х годов и до конца своей жизни. В статьях, книгах, коллективных манифестах он обобщил и представил ключевые идеи «педагогики сотрудничества».

Во время войны ребенком был эвакуирован в г. Катайск, где жил и учился два года.

1 октября исполнилось бы 88 лет Симону Соловейчику. Свою последнюю книгу он посвятил Пушкину.

Текст и фото: Дмитрий Шеваров

Он успел побывать и школьным учителем, и журналистом, и писателем, и драматургом, и редактором газеты, и даже создателем газеты «1 сентября», но истинным его призванием была мысль. И пусть «мыслителями» мы обычно называем корифеев далекого прошлого (подразумевая тем самым, что среди наших современников таких чудаков нет и быть не может), Симон Соловейчик по «основной специальности» был именно мыслителем, искателем светлых и добрых истин в сумрачном лесу интеллекта.

Чтобы додумать заветную мысль, он бросал работу в престижном издании, и запирался в библиотеках. Годами жил без гроша в кармане. Искал мысль везде и во всем — в классической музыке, в беседах со случайными попутчиками в поезде, в глазах прохожих.

В последнем нашем разговоре он посетовал: «Сколько темных ребят у нас! Идешь по улице, а света в глазах не встречаешь. И тогда я с ужасом думаю: он же десять лет сидел в классе, выходил к доске изо дня в день, учителя перед ним менялись, говорил на какие темы! Алкалоиды, галактики, походы Тамерлана. Все это через него прошло, а вот света в глазах не вспыхнуло…»

А говорили мы о Пушкине. На календаре было 26 мая 1995 года. Я пришел домой к Симону Львовичу. Жить тогда ему оставалось полтора года. Он неважно себя чувствовал и лежал на кушетке. Только однажды вдруг порывисто поднялся, чтобы снять с полки темно-синий том Пушкина.

— …Этот том отец подарил мне к окончанию университета, в пятьдесят третьем году. Здесь весь Пушкин, абсолютно весь. Говорят, Молотову кто-то из англичан такого Байрона подарил — всего Байрона в одном томе. И тогда наши издали Пушкина таким же убористым шрифтом, а составил его Цявловский. Этот том обладает замечательным свойством: в нем нет комментариев. Пушкин есть, а комментариев нет. Как только начинаешь читать комментарии и тебе строго объясняют, что Боливар это то, а бульвар — другое… Всё пропадает!

Я не хочу, чтобы мне кто-то объяснял. Я хочу читать Пушкина, а не его толкователей. «Я верю: я любим; для сердца нужно верить…» Боже мой, почему «нужно»?.. Благодаря Пушкину я всё-всё понял о вере. О том, почему вера так необходима человеку. Не просто: вот надо верить и точка, а для сердца надо верить. Сердце не может жить без веры, оно умирает.

Я прочитал миллион книг о воспитании, о психологии личности, но ничего точнее Пушкина не нашел. Вот в «Евгении Онегине» Пушкин говорит о Ленском:

Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты…

«Прелесть простоты» — это уже хорошо, но ты представь себе — «важная простота»! Это просто море. У Пушкина любые два слова — море. Каждый раз, когда я открываю том, находится то, чего я не читал. Я всегда откуда-то слышу строчки, которые я не знаю, откуда они. Встанешь утром и несколько строчек из Пушкина сопровождают тебя весь день. Недавно шел на работу, и пришел, и там происходят какие-то дела, а я все время повторяю про себя пушкинские строки, и жуткий страх: вот-вот забуду строчку, а Пушкина-то у меня с собой нет.

Самое радостное — встречать у Пушкина знакомое. Я ретроград, я люблю знакомое. Перечитывать, передумывать — это мне больше дает. Это как знакомые люди — они же интереснее, чем те, которых видишь первый раз. И потом они безопасны. Пушкин безопасный. Я точно знаю, что у него не встречу ничего, что меня покоробит, обидит, заставит что-то такое подумать. Даже все эти брошенные отрывки. Я очень люблю его неоконченные вещи. Вот пишет-пишет стихотворение, но одного слова не нашлось. Буквально одного. И — бросил. Так и оставил. И не стал даже думать о нем.

Пушкин писал фантастически точно. А точность — это ярмо, каторга. Это значит, ничего не дозволено, никакой приблизительности. Ты имеешь право только на одно слово, но твое. И в этом — великая вольность. В каждом точном слове — каторга и свобода.

Чтобы человек ни делал — седло, подметки, газету, что угодно, — если при этом случаются минуты творчества, то человек свободен, но только в эти минуты. И никаким иным способом. Несвободы могут быть разными, а свобода — только творческой.

Пушкин отвечает нашему чувству свободы. Хотя сам он жил жизнью страшно несвободного человека: цензура, ссылка, за границу не пускали. «Где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил…» — это ведь он о себе писал. И каждый из нас это может о себе сказать, хотя у нас сегодня совсем другие горести. Просто если ты не плоский человек, то ты на каждом шагу страдаешь. Надежда и уныние — это как день и ночь сменяются в нашей жизни. Мы одновременно в том и другом состоянии. Odi et amo — ненавижу и люблю.

Могут устареть и слова, и понятия, но чувства — все те же. Дуэлянт в каждом из нас живет. Каждый хоть раз в жизни хотел кого-нибудь на дуэль вызвать. Я знаю историю, когда мальчишки устроили дуэль на мотоциклах — гнали навстречу друг другу… Эти чувства исследованы Пушкиным, нечаянно исследованы. Он ничего не исследовал. Он рассказывал истории про себя, иногда про других.

Когда у меня был класс, я рассказывал ребятам «Евгения Онегина» как историю. Как молодой человек приехал в деревню, встретил девушку. Когда он приходит к Татьяне, там сказано: «Минуты две они молчали». Вот она вышла в сад, он идет по дорожке, а потом минуты две они стояли — что это? Это почему? Это как?..

Петербургский учитель Евгений Ильин говорит, что на уроке литературы надо задавать детям только те вопросы, на которые учитель не знает ответа. Физика и химия должны находить ответы, но и то, когда они добираются до самой глубины, с ответами становится туго. Там, в глубинах физики, и здесь, на вершинах литературы, совершенно одно и то же положение: нет ответа.

Школа должна выводить ребенка в надбытовое и в этом ее смысл. Она должна дать человеку не вагон информации, а что-то цельное, надежное и простое. Да-да, простое!

Вот говорят: «пушкинская простота». Но ведь секрет простоты не в том, что ты не говоришь о сложном, а в том, что ты додумываешься до простоты. Простота — это уже итог, сумма усилий.

Однажды я вышел из ворот Переделкино с одним профессором русской литературы, был вечер, мы шли по обочине дороги мимо большого поля и тут он сказал: «Вот если бы сейчас Пушкин нам навстречу — полжизни бы отдал». Он так искренно это сказал и так наивно. Совершенно серьезно и без всякой привязки к разговору.

…Я был в третьем классе, когда началась война. Я учился в Москве, потом оказался в эвакуации в Зауралье, в городке Катайске. А 9 мая 45-го я позвонил ночью своему другу Юре Нифонтову и мы вместе побежали на Красную площадь, и провели там несколько часов, до самого утра…

То, о чем мы говорим, — это может быть и не очень складный разговор, но, возможно, только такое общение и имеет смысл. Однажды один новосибирский шестнадцатилетний мальчик научил меня отличать разговор первого сорта от разговора второго сорта. Так вот разговор первого сорта — это когда я тебе говорю то, что я сейчас понял, и ты мне говоришь то, что ты сейчас понял, и мы с тобой не спорим.

Сейчас я все чаще повторяю про себя вот это, из пушкинской «Элегии»:

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…